Война. Ленинград военный. Ленинград-Самарканд

К.А. Трескунов

(Из III книги "Записки фитотерапевта" К. А. Трескунова, Москва 2004)

Наша страна усиленно готовилась к войне, которая считалась неизбежной. Но для нас, слушателей Академии, война началась неожиданно. Мы к ней не были подготовлены даже морально.

В конце июня 1941 г. занятия в Военно-медицинской академии возобновились. Мы уже были третьекурсниками. Первые месяцы после начала войны не было оснований для тревог. Все мы были уверены в скорой победе, благодушно продолжали ходить на занятия, а в свободное время - развлекаться, кто чем мог. Хотя нас и перевели сразу на казарменное положение, но слушатели-ленинградцы на выходные, по прежнему, продолжали ездить домой. Питание в столовой Академии также оставалось хорошим.

И вдруг, неожиданно для нас, немцы начали очень быстро продвигаться к Ленинграду, делая крупные прорывы то здесь, то там. Все ощутимее, все реальнее становилась угроза полного окружения города войсками неприятеля.

Стремясь задушить голодом Ленинград, немцы в один из первых же налетов сбросили большое количество зажигательных бомб на Бадаевские склады. Что это были за склады? Мысленно я вижу их и сейчас. Они мне запомнились еще с детства, когда в 1931-32 годах я ездил из-за Невской заставы, с улицы Ткачей, в центр. Помню одноэтажные кирпичные здания, вытянувшиеся по берегу Невы километра на два. В этих складах хранились огромные запасы продовольствия: мука, крупа, сахар, масло, жир.

Зажигательные бомбы, которые немцы сбрасывали с самолетов, были небольшого размера, сантиметров десять длиной. Но наводили страх своим свистом, легко пробивали крыши зданий, крутились на чердаках волчком, разбрызгивая в разные стороны термитные искры. Тогда еще с ними бороться не умели. Не знали, что борьба с зажигательными бомбами проста и общедоступна. В результате их попадания, Бадаевские склады, вместе с находящимся в них продовольствием, сгорели дотла и город остался без запасов продовольствия. Мы еще и представить себе не могли, какую беду это нам принесет.

После того, как немцы сожгли Бадаевские склады, они как бы успокоились и дали возможность ленинградцам продолжать благодушествовать. Некоторое время после этого город бомбили редко и то где-то на окраинах. В основном немецкие самолеты летали над Ленинградом и сбрасывали огромное количество листовок с призывом к его защитникам сдать город. В случае неповиновения, угрожали населению города голодом, холодом и истреблением. Немцы надеялись, что после окружения Ленинграда, смогут взять его быстро, в целости и сохранности. Но время шло и, несмотря на огромные наши потери, взять город немцам все не удавалось.

Вспоминается один курьезный случай, после которого все мы как-то повзрослели. Это произошло 9 августа 1941 г. После занятий мы, как обычно, пришли к себе в казарму, на второй этаж Пироговского музея, который находится на набережной Невы, и улеглись поспать после сытного обеда. Большинство ребят сразу же крепко уснули. Вдруг все разом встрепенулись от ощущения, что дом как-будто проваливается в пропасть. Спросонья никто ничего не понял, но в одно мгновенье инстинкт самосохранения вынес всех нас на гранитную набережную и мы понеслись, кто куда. Ребята попрятались в здания, в подвалы, какие попрочнее и только там пришли в себя. Я также оказался в одном из подвалов с группой сокурсников. С удивлением оглянулись друг на друга. И все сразу хором заговорили, высказывая всевозможные предположения. И каждый удивился про себя: откуда взялась такая прыть?!

С этих пор коренным образом изменилась реакция на сигнал: «Воздушная тревога!» Ведь он и до этого, с самого начала войны, подавался регулярно, и мы обязаны были прятаться в убежища, в щели, которые не хотели рыть. Никто на этот сигнал не реагировал, бравируя своей «храбростью». Но куда делась эта «храбрость», когда бомбы полетели на мост и набережную рядом с музеем! Одна из них, как мне помнится, пробила мост и взорвалась в Неве.

Теперь каждый раз все с тревогой ждали сигнала тревоги. Но прятаться долго нам не дали. Всем выдали винтовки и противогазы. Строевых командиров отправили на фронт.

Немцы рвались в Ленинград и угроза прорыва обороны города нарастала. Слушателей Академии распределили по постам. Это означало, что по тревоге каждому из нас надо было бежать на крышу определенного здания и охранять его от зажигалок. С нами провели инструктаж по правилам техники безопасности при налете вражеской авиации.

Помню, как мы вместе с Сашей Афанасьевым, при объявле нии воздушной тревоги, бежали на крышу неврологической кли ники и оттуда следили за налетами вражеских самолетов. В пло хую погоду определяли их местонахождение по шуму моторов. Сначала становится слышен гул вражеских самолетов, затем раздается неприятный свист сброшенных на город бомб. Как огненные ножи, разрезают небо лучи прожекторов, слышатся разрывы зенитных снарядов, по огненным пунктирным следам угадывается стремительный полет в воздухе трассирующих снарядов и пуль. Страх за свою жизнь держит тебя цепко в тисках налряжения. Но убежать нельзя - ты на посту и жди своей судьбы. Дважды крышу дома, где находился наш пост, пробивали зажигалки. Мы легко с ними расправлялись, хватая руками в кожаных перчатках и выбросывая их через слуховое окно на булыжную мостовую улицы Лебедева. Там уже нанести вреда они не могли, хотя вертелись, как бешеные, свистя и разбрызгивая искры во все стороны.

Во время дежурств на крыше у меня выработалось следующее правило поведения. Если самолет сбрасывал бомбы надо мной или уже пролетев крышу здания, где находился мой пост, то было ясно, что бомбы достанутся другим и можно расслабиться. Если же самолет сбрасывал бомбы, приближаясь к тебе, то была вероятность того, что они могут быть твоими. В этом случае я крепче прижимался к трубе, иногда, обхватывая ее обеими руками. Ибо нас учили, что даже при попадании бомбы в здание труба не разваливается и таким образом можно уцелеть.

Дежурства на крыше часто сопровождались ненастной по годой. Особенно тяжело приходилось в темные ночи, когда ничего не было видно. Ты не можешь следить за самолетами глазами. И тогда рад прожекторному лучу и трассирующей дорожке в небе.

Обычно первый налет немецких бомбардировщиков начинался в 20 часов. В это время мы частенько стояли в очереди в буфете на первом этаже Пироговского музея в надежде купить что-нибудь съестное на ужин. Чаще всего надежды наши не сбывались, так как очередь двигалась, как назло, очень медленно, а немцы в начале войны были очень педантичны. Приходилось голодному, под вой сирен, убегать на свой пост.

В августе-сентябре 1941 г. по карточкам вместо сахара можно было брать шоколад или торт-сюрприз, с рисунками из шоколада с соей. Я предпочитал торт, он хорошо хранился и я его брал с собой на крышу: легче было переносить налеты, если во рту есть что-то сладкое! Но такая возможность скоро кончилась. Паек все больше и больше урезали.

С октября мы уже начали страдать от голода. В столовой кормили «затирухой», т.е. водой со взвесью муки и заплесневелой фасолью. У многих начались голодные отеки, обильное и частое мочеиспускание, особенно ночью. Слабость и головокружение нарастали. Особенно страдали те, кто в мирное время привык к обильной калорийной пище - высокие, тучные мужчины. При первой возможности они объедались до поноса и боли в животе.

Я страдал меньше других. В мирное время был весьма умерен в еде. не курил, алкоголь употреблял редко и мало. Положительную роль сыграла солдатская служба в понтонно-мостовом батальоне. Ведь ежедневные большие физические нагрузки так же. как закаливание и тренировки в условиях низкого парциального давления кислорода, повышают выносливость ко многим неблагоприятным факторам, в том числе и к голоду. Адаптация ведет к повышению коэффициента полезного действия (КПД) митохондрий, экономному расходованию кислорода, глюкозы и белков для ресинтеза аденозин-трифосфорной кислоты (АТФ). Солдатская жизнь приучила меня использовать каждую свободную минуту для полноценного отдыха. Ведь ночные налеты противника все учащались и учащались и приходилось за ночь по тревоге бегать на пост до десяти раз. Казалось, не успел прибежать после отбоя, приложиться к подушке, как снова врезается в уши сирена: «Воздушная тревога!!!» Вскакивай и беги. Большинство ребят ложилось спать в одежде, а зимой - даже в шинели, с противогазом на боку. Какой это сон! Но меня солдатская жизнь научила быстро одеваться и собираться по тревоге, поэтому я каждый раз раздевался до трусов и не страшиться того, что скоро придется вновь одеваться. За ночь я успевал полноценно выспаться, хотя и урывками. А прижавшись к теплой трубе, можно было сладко подремать, если тревога объявлена, а гула самолетов и стрельбы зениток нет...

Занимались мы по 9-10 часов в день. Хирургия шла хорошо. С фронта, который находился рядом, везли много раненых и мы могли наблюдать все стадии протекания ранений и их осложнений, ожогов всех степеней и распространенности. Антибиотиков в то время не было, стрептоцид еще не давал хороших результатов при лечении и профилактике гнойных осложнений И самым надежным помощником при оказании помощи раненым были скальпель, пинцет и стерильная повязка. Этапное лечение с эвакуацией по назначению еще только пробивало себе дорогу. Всех отправляли, как можно дальше в тыл, независимо от характера ранения. Наши войска отступали. Врачи и раненые были в тяжелейших условиях. Но в Ленинграде фронт и госпиталь были рядом, поэтому раненые быстро попадали в самые лучшие клиники и госпитали. Мешали лечению лишь скудное питание и непрерывные бомбежки.

В конце октября паек урезали до голодного, надвигались холода. Немцы начали артиллерийский обстрел Ленинграда. На всю жизнь запомнились правила поведения на улице при артналёте. Если тебя застал обстрел на улице, прижимайся к домам той стороны улицы, откуда ведется стрельба. Услышал свист, шелест снаряда - падай на землю, где идешь или стоишь, и прижимайся к асфальту или булыжнику. Не бегай от снаряда, ибо прибежишь к своей смерти.

Однажды мы сидели в новой аудитории хирургического корпуса. И вдруг в соседнее помещение влетел снаряд и там взорвался. Нас из аудитории, как ветром сдуло. Хотя, если бы снаряд влетел в нашу аудиторию, было бы уже поздно куда-то бежать. К счастью никто не пострадал.

В ноябре начались холода, помещения почти не отапливались. Холод усиливал страдание от голода. Заниматься, что-то усваивать, становилось все труднее и труднее. Многие подавали рапорты, чтобы уйти на фронт. Но никого не отпускали. Мы сознавали, что из нас готовят военных врачей, что мы должны во чтобы то ни стало учиться и учиться. Но хотелось все больше есть и спать, в голове ощущалось запредельное торможение, которое волей преодолевать было все труднее. Блокадное кольцо вокруг города стягивалось все туже и туже. Надежды на его прорыв не было. Уныние нарастало.

Запомнилось выступление Сталина 7 ноября 1941 г. на параде войск на Красной площади. В это время я по тревоге находился на крыше клиники, был налет немецкой авиации на Ленинград. В то ненастное утро крупными хлопьями на нас падал мокрый снег. Гудели самолеты, лаяли зенитки. И между этими звуками слышался спокойный и уверенный голос Сталина...

Голод и постоянные бомбежки держали нас в постоянном напряжении. И когда мы уже смирились с мыслью, что придется жить или умереть в этом аду, вдруг пошли слухи о нашей эвакуации из Ленинграда. Никто всерьез им не верил. Шел ноябрь 1941 г.

В середине месяца нам официально объявили о подготовке к эвакуации. Разрешалось брать с собой отца, мать, жену и детей, если они не находились в армии и не были мобилизованы на строительные работы.

Я сразу же подумал о старшей сестре Риве, которая проживала с мужем в Ленинграде. Оба они работали. Можно ли сестру взять с собой? Поедет ли она без мужа? Отпустят ли ее с работы? Такие мысли возникали у меня в голове. Надо было съездить к ней. Надо отпрашиваться. А время не ждет. Уже составляются списки эвакуируемых. Надо писать рапорт, собирать документы.

Пока я мучился в сомнениях, мне было приказано направляться на аэродром охранять самолеты и аэродромное обору дование. И вот я, в пургу, мороз, ночью и днем, в шинели, с винтовкой и противогазом, стою на посту.

В конце ноября началась эвакуация персонала и слушателей Академии. Вначале самолетами отправляли преподавателей с семьями, затем - слушателей старших курсов. Шел день за днем, А нашему курсу дату вылета все не объявляли. Бывало, стоишь в карауле и думаешь: а вдруг все улетят, а наш отлет сорвется? Или наш курс улетит, а меня впопыхах забудут на аэродроме в карауле? А может быть, снимут с караула поздно и я останусь один. Досадно было и от мысли о том, что не удалось побывать у сестры. Теперь уже точно не удастся с ней попрощаться. Вот как откладывать «на потом». Это «потом» в моей душе осталось на всю жизнь укором себе, моей виною перед ней. Сестру яI больше не увидел...

22 ноября 1941 г. пришел черед лететь и нашему курсу. Нас неожиданно сняли с караула и в тот же день доставили на аэродром. Из Ленинграда мы вьлетели на «Дугласах».

С каким чувством и мыслями мы оставляли Ленинград? Отчасти нам было стыдно покидать родной город в великой беде. Ведь мы уже знали, что такое голод, бомбежки, артобстрелы, ежечасная, ежеминутная угроза смерти, что такое быть заживо погребенным под развалинами. Немцы изо всех сил рвались в город и мы, молодые, крепкие мужчины, с винтовками в руках могли бы неплохо защищать его. Мы понимали также, что всем остающимся в Ленинграде людям предстоит испытать невероятные лишения и страдания, в том числе и моей родной сестре. Но мы покидали город как военнослужащие по приказу Верховного главнокомандующего И.В.Сталина. И это служило нам оправданием. Фронту нужны были врачи. Впереди долгая война и на нас хватит смертей и мук.

И вместе с тем, мы с облегчением покидали осажденный город, избавляясь от голода и страха! Мы уже знали, что несколько самолетов, перевозивших слушателей академии, было сбито над Ладожским озером. Среди погибших были и наши преподаватели с семьями. Но это не могло уменьшить наше нетерпение отъезда.

В самолет садились в темноте. Торопливо ставили свои чемоданчики и вещмешки и рассаживались на свободные места, плотно прижимаясь друг к другу плечами. Молчали. Я летел на самолете в первый раз. Летели низко, чтобы труднее было нас сбить вражеским истребителям. Самолет часто проваливался в воздушные ямы, как в пропасть. Внутри все замирало и пронизывало холодом от мысли о том, что самолет может невзначай рухнуть на лед. Каждый раз, при этом, я невольно судорожно хватался руками за сиденье. А в промежутках, между падениями самолета в ямы, с тревогой прислушивался к гулу моторов: не сбили ли наш самолет немецкие истребители и не полетим ли мы сейчас на ледовую гладь вверх тормашками...

Наконец, самолет начал снижаться и мы благополучно приземлились на восточном берегу Ладожского озера. Вскоре нас доставили в пункт назначения. Мы сдали продовольственные аттестаты. А в столовой нас ждал вкуснейший дымящийся перловый суп с жирной говядиной. Вкус этого супа я буду помнить до конца жизни. Перед тобой на столе стоит большая тарелка, полная густого супа и добавки дают, сколько хочешь. Но я съел две тарелки со свежим ароматным хлебом и насытился. А многие ели и ели...

Затем нам выдали сухой паек на 10 дней. Какое богатство! Там были и сухари, и каши в пакетах, и тушенка, и рыба в томате, и сахар, и жир, а на доппаек - сливочное масло. Многие, видя все это богатство, опять начали торопливо есть. Казалось, что это по ошибке им дали так много и вот-вот отберут.

Ночевали в классах школы на скамейках, на партах, на полу. Но спали плохо. Дистрофия всех гоняла часто и помногу мочиться. Удержаться было невозможно и многие не успевали добежать до туалета. В коридоре образовались лужи. Обжорство с голодухи многим обошлось дорого. Началась схваткообразная боль в животе, жесточайший понос. Утром сами ужаснулись: воздух в коридоре был пропитан вонью от мочи и кала, а на пол невозможно было вступить, чтобы не вляпаться. Это была наша первая «благодарность» школе за гостеприимство.

Директор школы и завуч страшно возмутились, пригласили местное руководство. Нас приняли за хулиганов. Выстроили и начали позорить. Нам говорили: «Как вам не стыдно. Вас поместили в школу, очаг культуры и гигиены, а вы загадили ее. Клк мы оправдаем вас перед учениками? Ведь вы образованные люди, ленинградцы, будущие врачи. Неужели вас не научили элементарным правилам гигиены?»

Они не понимали, что мы больные люди, что не в наших силах было поступить иначе. Но сытый голодного не понимает. Они еще не знали, что такое голод и дистрофия. Наказали всех. Нам принесли лопаты, совки, тряпки и ведра. Мы охотно своими руками сделали генеральную уборку: вынесли и выскребли все нечистоты, вымыли пол. Дружным трудом немного искупили свою вину, приглушили стыд и снова занялись едой и заботой о еде.

Как дальше будет с нами, никто не знал. Но все были уверены, что нам подадут какой-то транспорт и мы беззаботно поедем в глубокий тыл учиться. Где этот тыл, опять-таки, никто не знал. Мы предполагали, что это государственная тайна, сохранять которую было в наших же интересах.

К обеду нас выстроили и объявили, что каждый из нас самостоятельно должен добираться до Вологды. Порекомендовали группироваться по 2-3 человека, добывать саночки и на них тащить свой груз. Денег нам выдали немало, за три месяца вперед и накопления были, так как в голодном Ленинграде их не на что было тратить. За сходную цену мы скупили у местного населения саночки. Кое-как приделали к ним бортики, увязали чемоданы и вещмешки.

И вот мы группой: Белаковский, Ряжкин, Оппельбойм и я бодро двинулись вперед на восток, везя за собой саночки с грузом. Шел густой, мокрый снег, но по обкатанной дороге саночки катились легко. Мы были сыты, поэтому шли бодро, предвкушая привал с перекусом. Хотя шли быстро, но не торопились.

Было безветренно, тихо и безлюдно. Казалось, будто мы одни шагаем по бесконечной дороге. В начале пути все тихо переговаривались между собой. Когда стемнело, разговоры прекратились: то ли каждый стал думать о своем, то ли начал дремать на ходу. О чем можно было размышлять? О том, как скоро остановимся в каком-нибудь доме, сварим кашу, вскипятим чай, сытно поедим, напьемся крепкого сладкого (!) чая и вдоволь выспимся.

Других мыслей в тот момент, я думаю, и не могло возникнуть. Ведь мы еще до конца не оправились от дистрофии и везли с собой полные вещмешки продуктов.

Шли непрерывно часов шесть, устали и продрогли. Около полуночи решили остановиться и переночевать. Слева от дороги нам приглянулся добротный деревянный дом с мансардой. Ок на были темные. Жителей дома, наверное, переселили или они сами ушли, ведь близко передовая. Двери дома оказались открыты. Розыскали во дворе дрова. В темноте наощупь нашли печку, затопили. Повеяло уютным деревенским теплом. Слабый мерцающий свет от горящих в печке дров помог нам найти горшки для каши и чая. И скоро был готов сытный ужин. После ужина охотно приготовили себе постель. На мансарду из сарая принесли ароматное сено, расстелили его на полу толстым слоем. Улеглись, не раздеваясь, прикрывшись шинелями.

Вспомнилось детство, сарай, заваленный сеном, как вырывали мы в нем себе норы, забирались в них, рассказывали друг другу страшные истории. В темноте казалось, что из щелей лезут домовые, черти и ведьмы. Было жутко, но хорошо... Под сладкие грезы из далекого детства, я быстро и крепко уснул. Первым из нас проснулся Ряжкин и громко объявил подъем. Возиться с зав траком было уже некогда, проспали. Надо было спешить.

Нам не объявили срок прибытия в Вологду. Но все мы понимали необходимость добраться до пункта своего назначения вовремя, да и запасы продовольствия у нас были ограничены.

Дальше идти было все труднее, мороз крепчал. Населенные пункты были забиты подразделениями, выдвигающимися на передовую. В дома, в тепло, нас не пускали и, когда приходила ночь, мы, не спрашивая разрешения, протискивались между телами, накрытыми шинелями, и тут же засыпали под звук отборного мата и сердитые толчки локтями в бока.

Но вот мы добрались до армейской базы. Стояла тихая солнечная погода, мороз доходил до - 30 °С. Одеты мы были в ши нели, теплое белье, носки, теплые портянки и хромовые сапоги. У всех на головах - буденовки. Мы понимали, что идем в тыл, в тепло, а шапки-ушанки, полушубки и валенки нужны фронту.

Дальше нам предстояло добираться до Вологды на попутном транспорте. Саночки нас выручили. Теперь их, как лишний груз, пришлось бросить. Чем меньше вещей, тем быстрее возьмут на машину.

Все разбрелись. Надо было самому искать попутную машину, самому проситься в кузов. Как повезет. Мне долго не удавалось найти сознательного доброго шофера или командира машины. Кто пожалеет военного, направляющегося в тыл! Подошел к машине, набитой пустыми фанерными ящиками. Кузов открытый. На пустых ящиках разве можно ехать?! Но мне деваться было некуда. Я обратился к офицеру, который сидел рядом с шофером, и попросил меня подвести. Он ответил: «Нам не жалко, сумеешь пристроиться на ящиках - поедем». Я, потеряв надежду уехать, и помня, что все мои сокурсники уже стремительно приближаются к Вологде, с радостью согласился. Кинув в ближайший ящик свой чемодан и вещмешок, как-то пристроился сам, скрюченный в три погибели. И мы поехали.

Чтобы не отморозить ноги в холодных кирзовых сапогах, всю дорогу непрерывно и энергично шевелил пальцами. Меня научили этому в Ленинграде в суровую зиму 1939 г., когда мороз доходил до - 40 °С и ниже и шла тяжелая финская кампания. При ленинградской насыщенной влажности, легкой одежде и ботинках в два счета можно было обморозиться, ожидая трамвая или поезда. На всю жизнь осталась привычка шевелить пальцами ног. Мои дети и внуки, когда были маленькими, после моих рассказов с любопытством любили наблюдать за этими движениями.

Чтобы тепло не уходило с дыханием, дышал в грудь. Руки в кожаных перчатках прятал то в карманы, то засовывал под мышку. Все время приходилось быть в напряжении, принимая меры. чтобы не отморозить какую-либо конечность. Об удобстве, конечно, нечего было и думать. Тряска на ящиках заменяла собой массажиста, способствовала хорошему кровообращению и образованию механического тепла. Хозяева машины, надо отдать им должное, своевременно останавливали машину, чтобы я мог оправиться и немного размяться. Поездка эта была так утомительна и болезненна, что запомнилась во всех ощущениях на всю жизнь.

Где-то по дороге мы переночевали в тесноте и духоте. Я боялся. что хозяева машины могут уехать с моими вещами без меня, поэтому спал неспокойно, следя глазами за шофером. Утром встал раньше всех и был готов к дальнейшей тряске.

На второй или третий день я очутился в глубоком тылу, в Вологде. Мирный город жил, как мне тогда показалось, даже без затемнения. Через короткое время я оказался среди своих друзей в месте временного размещения сокурсников Академии - в чистом теплом госпитале.

Всех нас ждал обед из трех блюд, а затем - отдых на металлических кроватях с пружинными сетками. Как хорошо было растянуться, расправить свои суставы на удобных стеганных матрацах и подушках, застеленных белоснежным бельем, и забыть дорожные неприятности: холод, ветер, тряску на деревянных ящиках и удары об их углы.

Теперь за нами ухаживали приветливые медсестры и санитарки, нашим здоровьем интересовались врачи. И кино довоенное нам показывали. Какое блаженство!

Через коменданта розыскал семью брата Михаила. Жила она в добротном каменном доме, в квартире из двух комнат с ванной и туалетом. Встреча с родным братом, его милой женой Софьей Ивановной и маленькой красивой девочкой Нелей, моей племянницей, принесла мне большую радость и согрела душу.

Сохранилась в памяти и другая встреча с Михаилом в начале войны, когда он неожиданно оказался в Ленинграде. Помню, как при той встрече с ним мы крепко обнялись и расцеловались. Нам обоим было, что вспомнить. Меня с детства тянуло к нему. Привлекали его смелость, отчаянная решимость, задиристость и авантюризм. Хотя он часто переоценивал свои силы и в самые опасные моменты бросал меня на произвол судьбы, но все равно оставался мне дорог. «Как ты вдруг оказался в Ленинграде?» - спросил я его при первой нашей встрече. И он рассказал мне историю, каких было очень много в начале войны.

Из Вологды, где он служил до войны, его направили на ответственную работу в Литву. И вдруг началась война. В ее начале немцы быстро захватывали город за городом. Всем, разбросанным по предприятиям специалистам, приказали немедленно пробираться к своему постоянному месту службы.

Михаилу надо было найти поезд, идущий в сторону Ленинграда или Москвы. Переходя железнодорожные пути у водокачки, он наткнулся на группу вооруженных людей. Они были направлены на поимку немецких диверсантов, которых в то время в большом количестве забрасывали в прифронтовую зону. Его остановили, заподозрив в нем немецкого агента.

Уже действовал приказ Сталина: пойманных диверсантов и шпионов расстреливать на месте. Брат пытался объяснить им, что он здесь в командировке и должен срочно возвратиться к себе домой в Вологду. Его объяснений однако слушать не захотели. «Что с ним возиться, кончай скорей!» - говорит один из них . Брат показывает удостоверение. «Знаем мы эти липовые удостоверения!» - звучит в ответ. Михаил испугался. Хочется погибнуть так глупо от своих?

К счастью, в этой группе людей нашелся один разумный парень, который возразил: «Может быть, это и в самом деле наш. Давайте отведем его к коменданту». Так часто бывает: одно трезвое слово охлаждает возбужденную толпу, готовую на непоправимое. Его отвели, разобрались. Комендант посадил брата на паровоз и Михаил благополучно вернулся в Ленинград. Там мы с ним случайно и встретились. Вместе пообедали в нашей уютной столовой, съездили к сестре и в тот же день расстались. Он уехал к себе в Вологду.

Из прекрасной, гостеприимной Вологды не хотелось уезжать. Казалось, что нас тоже не хотят отпускать. Но вот собрались все слушатели и преподаватели Академии. Надо было ехать дальше.

До Куйбышева нас довез пассажирский поезд. А дальше мы поехали в товарных вагонах, где единственным удобством для пассажиров служили деревянные нары, расположенные в них в два яруса.

В вагоне, в котором ехал я, напротив двери, находящейся посередине вагона, размещалась чугунная печка. Топили мы ее углем, который нам выдавали, но больше - тем, что брали сами. Холода в Предуралье той зимой стояли большие. Для круглосуточного обогрева дежурили по очереди. Топить старались, не жалея угля, докрасна. Ну, а если дежурный засыпал и печка остывала, провинившемуся в наказание приходилось дежурить еще одну ночь.

Каждый из нас вез свое постельное белье: по две пары наволочек. простыней, пододеяльников, одеяло. Конечно, в товарном вагоне не было смысла им пользоваться. Спали не раздеваясь. Подушкой служил вещмешок, да кулак или ладонь. Вместо матрацев на деревянные настилы нанесли еловых и сосновых веток, соломы или сена, кто что нашел в начале пути. Накрывалисъ шинелью и одеялом. Тепло от печки согревало только тех, кто был рядом с ней и дежурного. Поэтому у огня грелись по очереди. Весело трещал в огне уголь, мерцающий жаркий свет навевал мечтательную грусть. В теплом блаженстве хорошо спалось. А те, кто был подальше от огня, примерзали к нарам.

Мы уже не были голодными. Нас кормили и с общего котла, и каждый поедал свой сухой паек. Кое-что варили на своей печке «буржуйке». Кипятили на ней чай. С сухарями он был вкусный. Многие из ребят продолжали мучиться животами от обжорства. Проблема туалета была самой сложной для тех, у кого был понос. Стоянки были редкими. Без остановок ехали часами. Приходилось на ходу приоткрывать дверь, держать мученика за руки, а он в это время делал потуги освободиться надолго. Но проходило полчаса-час и снова все повторялось под стук колес. Не могли же мы позволить превратить свое прибежище на колесах в уборную. .

Проблема воды решалась просто. Воды нужно было много: на чай, приготовление супов и каш из концентратов, на бритье. Хотя большинство из нас не брилось, отращивая себе усы и бороды, я этого делать не мог. Не побрившись хотя бы один день, чувствовал себя каким-то вялым и больным. На мытье, конечно, вода отпускалась. Кто желал иметь чистые руки, лицо, мог умываться снегом. Мы были чумазые, покрытые сажей, копотью. У нас было два цинковых ведра. Дежурный должен был на остановке с ними соскакивать, набивать по возможности чистым снегом. Ведра ставили около печки. И вот уже готова талая, полезная вода!

В Казахстане к поезду начали выносить еду: то кур, то молоко, то рыбу, то фрукты, то вареную или жареную картошку, то соленые огурцы. Мы охотно меняли все это на вещи. Пошли в ход простыни, наволочки, одеяла, гимнастерки, нательное белье. Кое-кто быстро распродал казенное имущество. Приходилось следить за своими вещами, чтобы они не пропали. Зазевался - остался без простыни или наволочки.

Приближались места добывания соли. Весть об этом быстро разнеслась по всему эшелону. Прошел слух, что в Узбекистане за нее можно будет многое выменять. Все стали освобождать вещмешки, вытаскивать наволочки. Когда эшелон затормозил у означенной станции, люди повыскакивали из вагонов, за бесценок набили все, что было можно, солью и заспешили обратно в вагоны. Действительно, соль оказалась большим богатством. За нее потом выменивали вкусную еду и вино.

Куда нас везут, мы узнали только в Ташкенте, оказалось - в Самарканд. Жаль было, что не оставили в Ташкенте. В большом городе, крупном культурном центре наверняка была и хорошая клиническая база.

В Самарканде мы оказались в конце января 1942 г. После длительного холода, голода, частых бомбежек и артобстрелов, страха смерти, мытарств по дорогам мы оказались словно в раю. Город нас встретил ярким солнцем и летним теплом.

Было ли у нас угрызение совести, что мы забрались так далеко от фронта, где гибнут наши товарищи, защищая Родину от ненавистного врага? Да, оно было, но заглушалось тем, что мы не по своей воле приехали сюда, в Самарканд, а по приказу Верховного главнокомандующего.

Срезу же окунулись в мирную беззаботную жизнь. Никаких тревог, никаких забот, никакого затемнения. Начало наших занятий откладывалось на неопределенное время. Кое-кто из сотрудников Академии был еще в пути. А для успешного проведения занятий местному руководству для нас нужно было выделить помещения в клиниках и на кафедрах, а нашему начальству составить расписание.

Стушателей Академии устроили жить в бывшую крепость. Она стояла на горе, окруженная кирпичной стеной. Самих кирпичей не было видно, они оказались замазанными толстым слоем глины. Внутри крепости находились казармы - примитивные, одноэтажные кирпичные постройки, похожие на колхозные коровники. В одной из таких казарм и разместился весь наш курс. В ней находились двухярусные деревянные нары, выложенные толстыми, широкими, гладкими досками. На них можно было забраться только через деревянный барьер со стороны прохода. Все спали рядами, но каждый - на своем матраце, простыне. У каждого было свое одеяло с пододеяльником. Отапливалась казарма большой кирпичной печью, когда-то побеленной и успевшей изрядно закоптиться. Погода стояла теплая, поэтому топить приходилось совсем мало. Вход в казарму был один, широкий, в виде наружной кирпичной пристройки с площадкой под навесом с несколькими ступеньками без перил. Общая длина казармы была около пятидесяти метров.

Метрах в тридцати от казармы находился деревянный туалет с глубокой выгребной ямой, закрытой дощатым ящиком с десятком округлых «очков ». Как всякий общественный туалет, он быстро загрязнялся и в него становилось неприятно ходить. Но днем деваться было некуда. Не станешь же посреди улицы у всех на виду расстегивать штаны и оправляться. Деревьев во дворе крепости почти не было, спрятаться от постороннего взгляда было некуда. Но зато ночью... А ночи в Самарканде были темные-темные. Голодная дистрофия у нас еще не прошла.

Утром, к ужасу начальника курса и его заместителей, всем открывалась картина «живописная». Это мы давали работу самим себе. Наряд дневальных и уборщиков долго трудился лопатами, чтобы ликвидировать наши ночные дела. Хотя играла роль и болезнь, но и за долгую дорогу со свободными нравами мы порядком подраспустились. Нас снова и снова выстраивали и требовали наведения порядка. А порядок сам по себе не наводился.

Вначале нашего пребывания в крепости, мы свободно выходили в город. Сразу же с друзьями выбрали себе ресторанчик, уютный, тихий, немноголюдный, и начали посещать его три раза в день. Завтрак, обед и ужин с мясом на удивление вкусно готовились в нем. Еду можно было сочетать с прекрасными виноградными винами. На наше удивление цены в нем были довоенные. Встречали нас там вроде бы приветливо. До нас ресторан пустовал, так как местные жители редко его посещали, а те, кто и любил ходить в ресторан, давно были на фронте. Деньги у нас были и мы спешили израсходовать их на еду. Мы быстро набирали силы, исчезала наша дистрофия, а с ней и никрутия. Дорога в туалет и сам туалет стали хорошо освещаться, мы сами по очереди наводили в нем порядок, и поэтому все охотно посещали его и днем, и ночью. Нам самим уже стали жизненно необходимы чистота и порядок.

Через месяц мы приступили к учебе и нас перевели на казарменное положение. Уходить в город можно было только по увольнительной, а давали ее редко и по очереди. Комендант города усилил надзор за дисциплиной. Комендантский патруль постоянно был начеку у ресторанов и базаров. Наши слушатели нередко попадали на гауптвахту, что грозило большими неприятностями для командования Академии. Дисциплину надо было наводить согласно требованиям военного времени.

По мере того, как мы здоровели, наполнялись живительными соками, быстро размножались и охотники за нашей красной кровью - клопы. Они остались еще от старых обитателей казармы, которые покинули ее лет пять тому назад. И вот прибыли мы. Казарма наполнилась густым ароматом живой человеческой крови. Сухие клопиные тени, мобилизовав остатки своей энергии, выползли из глубоких щелей полатей и упали на нас, спящих, насосались крови и сразу отправились размножаться.

Плодились они на нашей крови с каждой ночью все быстрее и быстрее. Началась беспощадная война с ними. По несколько раз за ночь в казарме внезапно зажигали свет, все вставали и начинали их давить. Но этот урон клопы быстро восполняли и их количество все увеличивалось и увеличивалось. Начали смазывать все щели керосином, бензином. Клопы продолжали кусать нас беспощадно. Пробовали их выжигать паяльной лампой. А их становилось все больше и больше. Ночью все мы чесались и крутились. Часто вскакивали с нар и выбегали из помещения наружу. Ночь для всех нас, вместо отдыха, превращалась в кошмар бесполезной борьбы с неуловимыми кровопийцами. Так продолжалось довольно долго.

Когда стало тепло, мы стали группами выносить свои постели на улицу и там крепко спали. Все уже разуверились в возможность уничтожения клопов и были согласны жертвовать своей кровью. А ее становилось все меньше и меньше. Наши деньги закончились и мы сели на скудный тыловой паек, жили вечно голодными.

И вот, наконец, кто-то предложил вытравить клопов хлорпикрином. Операция штурма клопиного царства началась рано утром. Из казармы вынесли все постели, одежду и вещи. Возле них поставили дневальных для охраны. Наглухо закрыли все окна. В противогазах и противоипритных костюмах сотрудники кафедры защиты от боевых отравляющих веществ принесли баллоны с хлорпикрином, налили его в расставленные по полатям плошки. Плотно закрыли двери.

После занятий, подходя к общежитию, мы увидели распахнутые настежь окна и двери. Значит, все кончено и можно заходить. Картина боя была потрясающей. Все полати и окружающий их пол были сплошным слоем завалены набухшими от нашей крови, но обездвиженными клопами. Нас охватила великая радость. Наконец-то мы освободились от бесконечных мук! Клопов полными совками выносили на улицу. Затем их облили керосином и подожгли.

Но победа не была окончательной. Уничтожены были только клопы, а их яйца остались целыми и невредимыми. Им не страшен ни хлорпикрин, ни даже теперешние фосфороорганические яды. Через семь дней из яиц вылупляются маленькие клопики и все начинается сначала. Наши специалисты все это отлично знали и процедура с хлорпикрином была еще дважды повторена, каждый раз - через семь дней. С тех пор мы не видели в нашей казарме ни одного клопа и спали крепким, спокойным сном все ночи... И вот мы узнаем, что нас наметили выпустить военными врачами досрочно. Время решили сэкономить за счет каникул и нашего отдыха. Заниматься стали по десять часов в день. До обеда проводились практические занятия в клиниках и лабораториях, после обеда - читались лекции. В клиниках занятия были очень интересными. Мы ходили на профессорские обходы по палатам. Было интересно следить за действиями профессоров при опросе тяжелых больных и раненых, их осмотре, ощупывании, выстукивании и выслушивании. Мы понимали, как жизненно необходимо было научиться и нам на основе таких же простейших приемов ставить самые сложные диагнозы. Порой болезни были спрятаны в глубине человека и внешне, как нам казалось, никак не проявлялись, а профессор определял их с помощью рук, диалога с пациентом, логикой своего мышления. Во время осмотра больных в распоряжении врача имелся единственный инструмент первобытно несложный стетоскоп (фонендоскоп). До конца своей учебы мы не переставали удивляться умению наших учителей распознавать болезни.

По прошествии времени пришло осознание того, что никакого чуда-то и не было, что это - закон развития познания. «От живого содержания - к абстрактному мышлению и от него - к практике». Всякое познание начинается с ощущений полученных через осязание с помощью рук, визуального наблюдения и осмысления, получения звуковой информации. Порой мы забываем о том. что человек возник в процессе труда, и не просто труда, а производительного труда. И только в процессе производства руками нужного человеку продукта, возможно гармоничное развитие личности.

Мы забываем эти истины исторического материализма и удивляемся, откуда берутся дети и взрослые - мелкие и крупные пакостники, все ломающие и разрушающие вокруг себя на своем пути.

Одним из необходимых моментов в становлении личности ребенка, как мне представляется, должно быть приучение работать самостоятельно, в том числе и своими руками с помощью простейших инструментов: напильника, тисков, стамески, рубанка, отвертки, вязальных спиц, иглы и т. д.

Наши учителя, профессора и преподаватели, учили нас, что главный инструмент врача - его глаза, руки и уши и с них надо начинать познавать больного. Если пренебрегать этим не поможет никакая, даже самая современная медицинская техника и самые новейшие методы лечения. Нас этому учили во всех клиниках. Мы с жадностью впитывали в себя опыт наших наставников, стараясь во всем подражать им.

Учиться было нелегко. Клиники располагались по окраинам города на большом удалении друг от друга. Нам приходилось в самую жару, доходившую до + 40 °С и выше, чуть ли не бегом, преодолевать большие расстояния по пересеченной местности, по высоким горам и узким дорожкам. От жары и физического перенапряжения выделялось колоссальное количество пота. Наши гимнастерки покрывались белым инеем кристаллов поваренной соли, а высохнув, издавали при движении хрустящий звук.

Чтобы сократить путь, мы карабкались на гору, цепляясь руками и ногами за ее выступы, за кустарник, а затем спускались вниз, минуя дороги. На это уходило много сил и мы, как только садились в аудитории, сразу засыпали.

Лекции, как правило, были после обеда. Еда была скудная, в основном «затируха». Так называли сваренную в воде в виде супа ржаную муку. Муки, конечно, было очень мало и, чтобы не пить одну мутную воду, ее сливали. Оставшуюся жидкую мучную кашицу мгновенно съедали, но голод от такого обеда нисколько не утолялся.

Немного отъедались за ужин субботы и за воскресенье. Многие слушатели нашли себе невест в городе, брали увольнительные или уходили самовольно, минуя проходную. За столами в это время оставались единицы, а «затируху» выдавали на всех. Слив воду из нескольких бачков, каждому доставалось по полной тарелке вареной муки. Таким образом, мы наедались досыта.

Какой бы обед ни был, но после него еще больше хотелось спать, поэтому на лекциях спали все. Я много раз пытался заставить себя слушать лекции. Для этого специально садился на 1 ряд с тетрадью и карандашом. Со всем вниманием смотрел на говорящего профессора, начинал записывать, но проходил короткий отрезок времени и карандаш замирал на недописанном слове, голова падала на грудь и я мгновенно вскидывал голову, боясь, что профессор заметит мое невнимание к лекции. Снова напрягал свое внимание, широко раскрывая глаза. Не проходило и минуты, как глаза снова закрывались, голова опускалась и нить лекции обрывалась на самом интересном. На самоподготовку выделялись часы, но воспользоваться ими мы не могли, не было сил бороться со сном.

Наряд в караул или дневальным был своего рода отдыхом. Особенно мне нравилось стоять часовым возле какого-либо объекта. Ночи в Самарканде звездные, тихие и прохладные. В такое время было приятно немного отдохнуть от знойного изнуряющего дня и немного помечтать. Раскидистые деревья в темноте казались таинственными призраками. Тишина навевала дремоту, но спать с винтовкой в руке было нельзя. Далеко на западе шла война. Страна проливала море крови в смертельной схватке со злейшим врагом. Он мог быть и здесь, в глубоком тылу. Понимание своей ответственности заставляло быть бдительным, следить за каждым шорохом, приглядываться к деревьям и углам построек. Такое напряженное внимание, стоя длительное время на посту, выдержать было трудно, поэтому смена караула проводилась каждые два часа.

Трудно было сразу запомнить последовательность слов и действий по уставу гарнизонной службы. Поэтому вначале, когда стоял на посту, часто про себя повторял слова команд и представлял последовательность действий. И одновременно внимательно вслушивался в окружающую тишину. Так проходили два часа. И вот уже слышишь шаги приближающегося разводящего со сменой караула. Немного выждав, говоришь:

• Стой! Кто идет?

-Разводящий.

-Разводящий, ко мне, остальные на месте!

Разводящий подходит ближе.

-Пароль?

-Прицел!

-Отзыв?

-Мушка!

Разводящий подходит ко мне со сменой караула и мы все вместе совершаем обход охраняемого мной объекта. Осматриваем с помощью фонаря сохранность запоров, дверей, окон, печатей и пломб. Пока обходим объект, не покидает тревога. А вдруг прозевал, промечтал, продремал и кто-то сумел незаметно проникнуть на объект? Это верный трибунал и штрафной батальон. Но все в порядке.

Звучит команда разводящего:

• Произвести смену караула!

Ты докладываешь:

• Под охраной поста находится склад с боеприпасами. Замки, печати, пломбы - в сохранности. Пост сдал.

Заступающий караульный отвечает:

• Пост принял.

Выстраиваешься в цепочку за разводящим и через короткое время ты уже в караульном помещении. Пьешь с наслаждением крепкий сладкий чай с черным хлебом, который принес с собой. И спать, спать, спать! Хотя я после учебы в Самарканде больше ни разу не стоял часовым, но и через шестьдесят с лишним лет хорошо помнятся все подробности караульной службы.

Но основным занятием в то время для всех нас, слушателей Академии, все таки, оставалась учеба. Сессии как таковой у нас не было. Время учебы по какому-либо предмету завершалось сдачей зачета или экзамена. На подготовку к нему давалось по несколько свободных от учебы дней. Хотя надо было серьезно готовиться: читать учебники, повторять ответы по многочисленным вопросам, но это были счастливые дни. Сядешь где-нибудь на лужайке в тени, в прохладе, и блаженствуешь. Не надо бегать по горам, не нужно часами находиться в душных помещениях и напрягать свое внимание, чтобы набраться знаний и, при этом, не уснуть.

Запомнились экзамены, по которым получил тройки. Психиатрией, вроде бы, очень интересовался, был внимательным, старался, готовился. Но вот один экзаменационный вопрос осилить никак не мог. «Периодичность», «цикличность», «волнообразность», «сезонность». Мне казалось, что между этими понятиями принципиальной разницы нет, и поэтому в голове никак не укладывался смысл определений. И именно этот вопрос мне достался на экзамене. Сдавал экзамен знаменитому профессору В.П.Осипову (1871-1947). Ему было тогда около семидесяти лет. Это был интеллигентный человек, очень умный и весьма выдержанный, с красивыми тонкими чертами лица и аккуратной седой бородой и усами. Типичный земский доктор-психиатр, которому хочется довериться полностью, он спасет, поможет. Но меня он спасти не смог. Сколько он не пытался добиться от меня определения, ничего не получалось. Я пыхтел, мучился, напрягал все свои извилины, однако, у меня получалось, что периодичность, цикличность, волнообразность - это одно и то же. Профессор Осипов рассердился на мою тупость и, не став слушть ответ на другие вопросы, поставил "удовлетворительно" в мою зачетную книжку. Мне пришлось уйти красному и потному от стыда и досады на себя, за то, что так огорчил знаменитого профессора.

Вторую тройку получил на экзамене по оперативной хирургии и топографической анатомии. Предмет очень важный. Если его не усвоишь , то не сможешь быть хирургом. А ведь мы знали, что идем врачами на войну - травматическую эпидемию. На войне - хочешь, не хочешь - все хирурги. Но многие, в том числе и я, отнеслись к оперативной хирургии и топографической анатомии недостаточно серьезно, по-детски, по-школьному. Лекции по этому предмету нам читал начальник кафедры профессор З.Д.Шевкуненко (1872-1952). Это был знаменитый профессор. Он описал несколько хирургических операций. По его прекрасному учебнику учились десятки поколений во всех мединститутах страны.

Он был тоже старенький, небольшого роста, сухощавый, милый старичок, всем своим видом располагавший к благодушию, безделью. Читал он лекции из рук вон плохо. На слушателей никогда не повышал голоса, никогда никого не отчитывал, ни с кого ничего не требовал. На его лекциях все повально спали, хотя он старательно, как настоящий художник, рисовал на доске цветными мелками ход разбираемой операции. Если кто интересовался, то мог наглядно увидеть, какие ткани, сосуды, нервы надо перерезать, отодвинуть, зажать, сшить во время ее проведения.

У нас были ребята с богатым пространственным воображением. которые быстро все схватывали, представляли и запоминали. Я же, как ни силился, не мог представить в уме ход объясняемой операции. Но ведь по анатомии я учился отлично, мне она давалась легко, была очень интересна. В чем же дело? Так до сих пор понять не могу, хотя говорят, это явление встречается нередко.

Два молодых доцента очень хорошо читали нам лекции, толково объясняли теорию на практических занятиях. Но для усвоения топографической анатомии и оперативной хирургии этого было мало. Нужно было кропотливо, изо дня в день, работать на трупе, используя, при этом, скальпель и пинцет. При этом, необходимо было все время заглядывать в учебник и сверять написанное в нем с тем, что увидишь, раскромсав фасции, мышцы и т.д. С нас этого не требовали и, видимо, не могли требовать. Нас, всю группу целиком, оставляли возле одного трупа на 2-3 часа. Мы должны были самостоятельно резать, сшивать ткани, разбирать ход предполагаемой операции. Но делали это только отдельные слушатели, а остальные смотрели, в лучшем случае, или уходили на улицу подышать свежим воздухом. Чтение учебника, без работы руками на трупе, было делом чрезвычайно тяжелым и малополезным. Вполне естественно, что на экзамене я чуть не «утонул» и был рад заслуженной тройке.

К счастью, волею судеб мне не пришлось стать хирургом. А на войне пришлось сделать только одну «операцию» - отрезать садовым ножом ногу, оторванную осколком мины по коленному суставу и висевшую на лоскутке кожи. Перевязки, инъекции, жгуты, шины, вынос и вывоз раненых, вечные поиски для них транспорта - вот мой удел на войне. А после войны была терапия, она как раз пришлась по моим способностям.

Большинство профессоров и преподавателей, которые рабо тали в Академии в то время, были среднего и пожилого возраста. Прошло много лет, их всех уже нет в живых... Но моя благодарность им жива до сих пор.

Было очень приятно встретить в 1982 г., в год его девяностолетия, Николая Николаевича Савицкого полного творческой энергии. Когда я слушал его лекции в Самарканде, создавалось впечатление, что он весьма пожилой и очень больной человек. Говорил он с трудом, мешала одышка и непрерывный влажный кашель. Лицо было бледное, с отеками под глазами. Но слушать лекции Савицкого было очень интересно и они легко усваивались, так как глубокое содержание подкреплялось демонстрацией работы приборов, графическим изображением полученных с их помощью данных. В нем очень гармонично сочетались талант ученого, профессионализм врача и дар конструктора. Уже тогда Николай Николаевич демонстрировал нам изобретенные им приборы по диагностике сердечно-сосудистых заболеваний - механокардиографы, графически записывающие все виды кровяного давления.

За время учебы в Академии приятное впечатление на меня производили и однокурсники-отличники. И в новых условиях Самарканда они не растеряли своих лучших качеств. Я не раз пытался стать отличником, но у меня из этого ничего не получалось.

Завидуя таким людям, часто на них клевещут. Обычно про них говорят, что они зубрилы и подхалимы, педанты и ограниченные люди.

Но это все неправда. Я хорошо помню наших «круглых » отличников, последовательных и принципиальных ребят. Олег Белаковский, Арнольд Каганов, Михаил Лыткин, Николай Прасол, Георгий Шелковский - все это люди с большим врожденным талантом и воспитанными в семьях трудолюбием и способностью к учебе, плодотворной работе. Все они обладали прекрасной памятью, сообразительностью и аккуратностью. Умение внимательно слушать, сосредоточиться в любых условиях, самостоятельно работать над книгой, очень быстро читать - это неотъемлемые качества отличника.

Меня поражало оформление ими конспектов лекций. Как можно было схватить основное содержание лекции, аккуратно записать ее содержание, аккуратно обвести цветными карандашами, нарисовать красиво схемы с доски и все это одновременно. Они отлично учились, несмотря на голод, бомбежки, недосыпание, физическое перенапряжение и жару. И даже клопы не могли помешать. Они и в жизни, и в работе все остались отличниками. Часто и их дети тоже становились отличниками.

Конечно. чтобы жить счастливой жизнью, добиваться больших успехов в творческом труде, не обязательно быть отличником. Многое зависит от отношения к жизни, от здоровья и других случайных и не случайных обстоятельств. Но можно с уверенностью сказать: быть отличником - значит получить счастливый дар плодотворно трудиться.

Учеба в 1942 г. шла своим чередом - размеренно и интенсивно. Но ход войны в то время складывался не в нашу пользу. Немцы быстро продвигались в глубь нашей страны: захватили Украину, Северный Кавказ, подошли к Сталинграду. Самые хлебные районы страны были захвачены немцами. Мы с грустью слушали сообщения Совинформбюро об оставлении городов.

Нас часто собирали на построение курса. Это происходило утром, после завтрака, или днем, после обеда. На них зачитывали различные приказы, важные сообщения, давались указания по учебным вопросам и т.д. Там же начальник курса Варков и комиссар Нестеров отчитывали нарушителей дисциплины, самовольщиков и выпивох. На них накладывались строгие взыскания. .

Положение на фронте и в тылу становилось все тяжелее. Помню, как однажды был зачитан строгий приказ: «Ни шагу назад!» . Немного позже мы узнали, что на основании этого приказа, за передовой линией обороны были введены заградительные отряды из войск НКВД. О положении дел в тылу мы узнавали из писем родных. Своим тяжелым многочасовым трудом на фабриках и в колхозах полуголодные женщины, старики и дети откликались на призыв: «Все для фронта, все для победы!»

Летом 1942 г. нам еще больше урезали паек. Мы понимали, что так необходимо. Но рядом, за нижней крепостной стеной, кипел базар, манили многоцветием красок сочные яблоки, груши, урюк, изюм, лепешки, сладости. Там уже на наши скудные деньги покупать было нечего. Тогда стали исчезать из казармы простыни, наволочки, рубашки, кальсоны. Кто-то ловко уносил на базар свое и чужое, а взыскивали с тех, у кого пропадало. Нашему возмущению не было предела. Но вора, как-будто, так и не поймали. Летом и в начале осени 1942 г. многих однокурсников отправили на фронт за самоволки, пьянство, плохую учебу и другие проступки. После этого воровство в казарме прекратилось.

В конце 1942 г. среди слушателей Академии стали появляться случаи брюшного и сыпного тифа, дизентерии и других тяжелых инфекционных заболеваний. Нам запретили увольнения, приняли меры к резкому ограничению контакта с местным населением. Разрешалось выходить за пределы крепости только слушателям, имеющим семьи. Наиболее смелые и находчивые не растерялись и начали жениться. На двух свадьбах побывал и я. Что за прелесть! Молодые, крепкие девушки, обильная, вкусная еда, напитки. Нас отпускали по такому случаю до утра. Танцы, танцы... Прикосновение молодых тел. Так приятно горела кровь, стучало сердце. Не верилось, что где-то война. Но все это быстро кончилось и долго, долго не повторялось.

Очень скоро молодые красивые жены со слезами на глазах провожали своих мужей - военных врачей, капитанов - на фронт. Просили чаще писать им. Но мужья исчезли бесследно и весточек о себе не подавали. Вначале письма с тревогой о судьбе своих любимых приходили ко мне. К сожалению я так же, как и они. не знал, что с ними. Мне было очень жаль этих женщин, покинутых навсегда.

Когда мы встретились с однокурсниками вновь и я спросил об их самаркандских женах, то в ответ на лицах увидел выражение не то удивления, не то возмущения: «О чем ты говоришь?! Какие жены?» Мне стало все ясно. Они, видно, еще и подумали: зачем мы тебя, дурака, тогда на свадьбу приглашали?» И подальше, подальше от меня.

Из моей жизни в Самарканде припоминается и такой случай. Однажды нас собрали по какому-то важному поводу, теперь уже не помню по какому. Духовой оркестр играл какой-то боевой марш. Вдруг, вперед выходит военврач второго ранга (две шпалы» в петлицах) Варков и начинает с серьезным лицом лихо выплясывать гопака. Все сразу вдруг засмеялись. Потом опомнились. Смех оборвался. Мы были ошарашены таким видением и не знали, что подумать: то ли это шутка, желание нас развеселить, то ли это выражение радости по поводу большого события, то ли болезнь, но какая? Психиатрию мы еще не проходили, поэтому не могли догадаться, что это проявление шизофрении. Так он в одиночестве и выплясывал, пока играл оркестр, а мы, изумленные, смотрели и молчали.

Еще долго больной Варков начальствовал над нами. На День Советской Армии и Военно-Морского Флота личный состав Академии собрали в городском театре. В президиуме рядом с начальником Академии, его заместителями, видными профессорами, генералами: Е.Н.Павловским (1884-1965), В.П.Осиповым (1871-1947), В.Н.Тонковым(1872-1954), Н.Н.Аничковым (1885-1964) и В.И.Воячеком (1876-1971) сидел и наш Варков. Чтобы не скучно было сидеть за столом президиума, он прихватил с собой большую горсть жареных семечек. Периодически вынимал их из кармана, клал в рот и не стесняясь грыз. Вкусные зерна аппетитно проглатывал, а шелуху сплевывал через бархатный стол на пол сцены. И так продолжалось в течение всего доклада, с которым выступал видный профессор. Хотя доклад был весьма скучным, никто не дремал. Все с трудом сдерживали смех. На следующий день нашего бедного Варкова отвезли в психиатрическую клинику, а затем отправили в отставку.

В 1950 г. я случайно встретил его в Ленинграде на Петроградской стороне. Меня он узнал, но говорил что-то невнятное. После этой встречи на душе стало тяжело и грустно.

В январе 1943 г. меня приняли в партию. До этого, с 1938 г., я был кандидатом в члены ВКП(б). Хотя я был стеснительным, но меня всегда выбирали в актив. Еще в школе я был вожатым пионерского отряда, а затем - секретарем комсомольской организации. Старался, чтобы все что-то делали полезное для нашей страны. И до войны, и во время войны внимательно и регулярно читал газеты, слушал радио, как вся мужская половина нашей семьи. Радовался нашим успехам, часто выступал на собраниях, старался критиковать недостатки. Все это делал искренне, от души. Никогда не топил товарищей, всегда был готов помочь каждому, кто в этом нуждался. Никогда не бежал от ответственности и не уходил от трудностей. Серьезно и с большим интересом изучал труды Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Зато потом мне было тяжело расставаться с кумиром Сталина.

Рекомендации мне дали А.А.Генералов, Я.А.Нестеренко и И.В.Гусаченко. По-моему, я оправдал их доверие. Хотя и совершал ошибки, но они не были преднамеренными. Никогда не прятался за спины товарищей, стремился быть с ними рядом и вовремя помочь раненому, больному.

Перед началом великой Курской битвы, нас срочно выпустили из Академии капитанами медицинской службы с дипломом врача без сдачи Государственных экзаменов. Диплом был действителен не только юридически, но и фактически, что подтвердилось всей нашей дальнейшей жизнью.